«Сгибнев»
Воспоминания Ильи Самойлова, военного корреспондента.
СГИБНЕВ
Я увидел Сгибнева впервые летним днем в Заполярье. Его фотографировали у самолета. Он был в летном кожаном шлеме и улыбался застенчиво, — не привык еще к славе. Когда он снял шлем и отстегнул ремни парашюта, я разглядел как следует его лицо.
Ему двадцать два года; он похож на очень молодого инженера. Взгляд живой, углы губ чуть опущены от привычки напрягать мускулы лица, вглядываясь в небо. Чтобы объяснить, каков он в воздухе, летчики говорят о нем — не замечая этого — словами, которые читаются, как буквы на матросских ленточках: стремительный, неукротимый, беспощадный.
Сгибнев сказал мне в тот день:
— Я знаю, что можно воевать, быть храбрым. Но это не все. А теперь сердце ожесточилось.
Ненависть к врагу для него больше, чем чувство, он оценил ее как истребитель. И сказал, как будто не о себе:
— Побеждает тот, у кого крепче нервы. Значит — дело в характере!
Двадцатидвухлетний капитан Сгибнев был назначен командиром гвардейского авиаполка. Это не удивило знавших его.
* * *
В первом же бою на Севере Сгибнев сбил «Мессершмитт-109».
— Мне везет на «стодевятых», — сказал он.
Через полгода у него на счету было одиннадцать сбитых за Полярным кругом вражеских самолетов.
Аэродром лежал в горах, облака медленно плыли в широком небе. Вдалеке виден был голубой полярный залив; очень заметные издалека на пустынных сопках качались под ветром северные фиолетовые цветы; их отлично видно с воздуха, когда самолет идет на посадку.
— Пейзажем любуетесь? — сказал Сгибнев. Его удивило, когда он на секунду заметил, как прекрасен этот летний заполярный день. Я подумал, что все пять чувств его служат сейчас ненависти к врагу, и — ошибся.
Мы вошли в палатку летчиков. Это большая палатка — снаружи в цветных пятнах и разводах, раскрашенная так, чтобы ее нельзя было отличить с воздуха от сопок. Внутри палатки стояли койки и длинный стол. На стол накрывала Маша, очень молодая девушка. «С 1924 года рождения», — сообщила она. Маша была в сарафане, в пестром ситцевом платочке. «Она у нас камуфлированная, под весенний лужок», — сказал молодой, веселый летчик. С ней разговаривали шутливо, Как с младшей сестренкой. Сгибнев спросил: «Маша, кто ж тебе больше нравится из летчиков?» Она очень смутилась и сказала, что для нее все одинаковые.
В палатке сразу было видно, как внимательно Сгибнев относится к товарищам. За столом Сгибнев был старшим и сразу замечал, если кто-нибудь из летчиков мало ел или скучал.
Хусин Абишев, ногаец, был болен и молчал.
— Чего скучаешь, Хусин? — спросил Сгибнев.
— Пока я здесь болею, боюсь, погода испортится, фашисты летать перестанут. Кого я буду сбивать? У некоторых уже семь, у меня — четыре.
— Ты не унывай, Хусин, будут еще летать, у тебя тоже будет семь сбитых.
12 мая 1942 года наши истребители встретили четыре «Ме-109-Ф».
— Мы эту новую модель впервые видели, — оказал Сгибнев, — фашисты хвастались ею. Очень интересно! Мы пошли в атаку.
Ведущий «мессер» быстро промелькнул у Сгибнева в прицеле, а по ведомому он дал очередь.
«Ме-109-Ф» вспыхнул сразу и упал. Потом, когда этот бой разбирали, Карп Лопатин сказал Сгибневу: «Вот если б мне так драться, чтоб первой очередью зажечь фашиста!»
Лопатин, которому хотелось драться как Сгибнев, уже через шестнадцать дней показал, на что он способен в бою. Фашист, на которого шел Карп, хотел принять лобовую атаку. Лопатин шел на него. И когда «мессер» в последний момент не выдержал, стал отворачивать, чтоб уйти, Лопатин пошел на таран: он ударил врага плоскостью и погиб вместе с ним как герой. Это был бесстрашный человек…
В день гибели Лопатина Сгибнев прилетел на аэродром, где в тренировочном отряде служил брат Карпа — Иван.
Иван подошел к Сгибневу и спросил:
— Вы тот самый Сгибнев, командир моего брата?
Иван Лопатин уже знал, что его брат погиб в бою, что дрался он рядом со Сгибневым. И он попросил принять его в эскадрилью на место брата.
Сгибнев познакомил меня с ним, сказав: «Брат героя». Это очень скромный, черноглазый человек. Он сидел в палатке, облокотившись о стол, — в стеганой ватной куртке, коротко остриженный; в его глазах видна постоянная внутренняя дума.
* * *
Сгибнев долго не получал писем ни от матери, ни от брата. Отец Сгибнева пошел на фронт защищать Ленинград. Брат Николай тоже пошел в народное ополчение, танкистом.
Когда в эфир шли передачи о летчиках, Сгибнев обратился с письмом по радио к родным и друзьям, чтобы узнать, что с ними.
В ответ Сгибнев получил двести пятьдесят писем.
Ему писали пионеры — они называли его в письмах «дорогой дядя Сгибнев»; писали Сгибневу, как пишут сыну, старые рабочие. Старик партизан написал: «Вижу, что наше дело защищают уже внуки, не только сыновья». Он писал, что рад этому. Сгибнев мог бы быть его внуком, и он желает ему всего доброго, чего можно пожелать на войне.
Сгибневу Мария Фролкова написала от себя и от своих подруг: «Услышав по радио ваше письмо, обращенное к друзьям, мы, горя желанием попасть в круг ваших друзей, решили написать вам письмо. Мы очень рады за ваши подвиги на фронте и что вы заменили моего брата, который погиб во время воздушного боя».
Получил Сгибнев еще такое письмо: «Товарищ Сгибнев, может быть, я ошибусь, но мне кажется, что вы тот самый Петька Сги6нев, с которым я училась в семилетке в 195-й школе в Ленинграде, и мы были, кажется, друзьями…»
Да, тот самый…
Через несколько месяцев Сгибнев получил письмо от девушки, с которой он дружил, о том, что его брат Коля убит в бою под Кингисеппом — ему было девятнадцать лет.
От отца писем не было.
— Погиб… — сказал Сгибнев.
Его мать, сестра и младший брат Боря остались в Ленинграде. «Что с ними случилось, я узнал только недавно», — сказал Сгибнев. Я взглянул на него и подумал, что углы его губ чуть опущены не только от привычки напрягать лицевые мускулы в полете. Его улыбка выражает горечь пережитого и раз навсегда принятое решение.
Мне посоветовали спросить у Сгибнева, как он недавно опробовал мотор после ремонта.
Он рассказал:
— Вылетел опробовать мотор после ремонта. И минут двадцать испытывал машину — на всех режимах. Вдруг, смотрю, подымаются наши самолеты и идут на Мурманск. Думаю, будет кой-какая работенка. И я — туда!
Над Мурманском кружились «юнкерсы».
Сгибнев выбрал бомбардировщик, который уже пикировал, чтобы сбросить бомбы. «Юнкерс» вышел из пике, когда заметил машину Сгибнева.
Сгибнев застрочил по нему — сначала убил стрелка, потом атаковал сверху и сбил «юнкерс» двумя очередями.
Горючее у него почти кончилось. Сгибнев сделал глубокую спираль, вышел из боя, посадил машину на аэродром и доложил:
— Самолет испытан, облетан, все в порядке!
Через несколько дней — это было летом 1942 года — я шел со Сгибневым по улицам Мурманска. Мы вышли на пустынное место: улица была, но домов на ней не было — они сгорели. Раньше здесь стояли деревянные дома, — остались печи. Они торчали редко, как кладбищенские памятники. Но на площади лежал сбитый «юнкерс», и мурманская школьница училась ездить на велосипеде, описывая круги вокруг разбитого фашистского бомбардировщика.
В планшете Сгибнева под прозрачным целлулоидом, поперек коричнево-голубой карты гор и моря, над которыми Сгибнев истребляет фашистские самолеты, лежала узкая, сложенная в несколько раз телеграмма. Сгибнев носит ее в планшете всегда, она с ним в бою.
Он дал мне прочесть эту телеграмму.
Вот что написано в ней на сером телеграфном бланке: «Сгибневу. Из Ленинграда. Шура, Боря умерли. Квартира разорена. Подробности письмом».
Это телеграмма о смерти сестры Сгибнева — Шуры, которой БЫЛО семнадцать лет, и младшего брата Бори — ему было тринадцать лет. Подробности пришли письмом. Сгибневы жили в ленинградском пятиэтажном доме. Фашистские бомбардировщики разрушили там, в приморском районе, целый квартал.
Ленинград снился Сгибневу в летной землянке, ему снился первый полет: по ленинградским проспектам бежали маленькие красные трамваи, — с самолета все казалось игрушечным. Потом он увидел вокруг города часто поставленные, тоже как будто игрушечные, памятники и кресты. Но игрушечных кладбищ не бывает.
Когда Сгибнев увидел Ленинград на экране кино, он увидел его таким, каким никогда не воображал раньше. Осажденный гитлеровцами Ленинград проплывал перед ним на экране. Темные дома стояли оледенелые. Трамваи не шли. Асфальт проспектов и гранит набережной были облиты льдом. Дом без четвертой стены открывался на темную улицу, как сцена театра.
Огненные облачка вылетали из зенитных орудий, стоящих вокруг Исаакия. Но заводы работали. Громадный танк двигался под крышей необозримого цеха. По льду Ладожского озера шли грузовики с продовольствием для Ленинграда. Когда началась весна, они все еще шли этой ледовой дорогой до последнего часа, по колеса в воде. Потом по вскрывшейся Неве поплыли, поворачиваясь на полой воде, деревянные кресты с размытых немецких могил. Ленинград стал крепостью, — подступы к нему оказались необозримым кладбищем для фашистов.
* * *
В деревянном большом двухэтажном клубе летчиков горело электричество. Было очень светло в нем этой полярной ночью.
Ребристые батареи центрального отопления нагрелись — дальше некуда — у бревенчатых стен. В зале шли танцы. На стене висел портрет Сгибнева, написанный маслом. На портрете он был почти некрасив. Сам же он, рядом с портретом, был такой, какой есть: очень привлекательный, с точным, быстрым взглядом и живой, понимающей улыбкой. Сегодня он был весел и танцевал.
Потом вместе с товарищами он, в ожидании торжественной части, пошел наверх в пустую сейчас библиотеку: там под гитару летчики и девушки пели волжские песни.
Раздался звонок; летчики пошли в зал. На столе, покрытом красным сукном и ярко освещенном, лежали красные футляры с орденами. Командующий Северным флотом вручал ордена летчикам-североморцам.
Футляр с «Золотой Звездой» Героя Советского Союза лежал отдельно. На нем, открытый уже, сиял орден Ленина.
Первым к столу подошел Сгибнев. Командующий флотом вручил ему орден Ленина и «Золотую Звезду» и поздравил его.
Сгибнев ответил коротко: «От лица своего и моих товарищей клянусь драться так, чтобы эта полярная зима стала для фашистов, которые пришли на Север, последней зимой».
Сгибнев уже много месяцев думал, что его отец убит; он не мог свыкнуться с этим, иногда, он видел его во сне живым, но чаще — неживым.
Сегодня я впервые увидел Сгибнева радостным — оказалось, что отец жив.
Письмо пришло из Ярославля. Отец лежал там в госпитале, он был ранен на Ленинградском фронте. О том, что Петр теперь дерется на Севере, он не знал до последних дней.
Теперь имя Сгибнева прославилось, и отец прочел о судьбе сына в газете, потом увидел его фотографию в «Огоньке». Когда он читал газету, сразу пришлось, испытать радость за сына и горе — в газете была напечатана телеграмма, которую Петр Сгибнев показал, мне на заполярном аэродроме: Георгий Павлович узнал о судьбе семьи. Он написал сыну на Север.
Я спросил Сгибнева, какие у него отношения с отцом. Он сказал: «Про это не разговаривали. Мать — другое дело — скажет, а отец — чувствуешь, что он любит тебя, и я — его. Но не говорили об этом. А теперь отец написал «Петр, я горжусь сыном. Поздравляю тебя. Отомсти за мои раны, за сестру, за братьев. Бей проклятых фашистов!» Вот как написал старик.